Ох блеадть.Тут один юноша давеча написал волнительно волнующий пост про то, как ему волнительно хочется поехать на волнительный Грушинский фестиваль, чтобы, значитца, с, извините, камрадами на, понимаете ли, выхах водовку поглушить. Хотел там ему написать, что он, мол, дескать, чего ж делает–то, супостат, да и забыть, и даже написал, да не отпускает чёта ета ваще, я подробнее тут постараюсь.Между прочим, молодой человек (да–да, я к вам обращаюсь), вы своей возмутительной выхордкой (хорошее слово получилось, оставлю, пожалуй, как есть – мало ли, пригодится) почти что побудили меня на хитрый демарш — одеться глупым, взять гитару и отправиться на это самое мероприятие, побираясь, скажем, по электричкам, чтобы тыкскыть ближе к народу к нашему, к народушку–то. А то что это такое – этот ваш мерзопакостный электрогитарностный панк через электричество, как нерусь какая–то, тьфу. Не по–русски это, неправильно. Ирокез–то в байдарку не вклеишь, боженька – он всё видит. Воооот. Я ж даже на сайте на ихнем поглядел, какие именно манипуляции надо проделывать, чтобы, что называется, по полной засветиться, по самую седую бардовскую маковку, по самый помпончик на тёплой красной пидорке. Сначала, как водится, надо приехать и спеть что–нибудь такое охуенное их так называемому конкурсному жюри, чтоб пустили в микрофон людям попеть.Не, ну а чё, пока до Самары доедешь, можно чего угодно насочинять. «Оду свитеру», скажем. Или «Про добрый коньячок». А то и, например, о несостоявшейся любви: «Отчего же я спальник забыл».И вот, представляете, я туда такой вдруг — оппа — приезжаю, зашёл чисто как будто всю жизнь мечтал, спел им там их троёбанному конкурсному жюрю, волнуясь, что–нибудь такое, они сразу такие — ухтынихуясебе! самородок! брилеянт! спойте, спойте нам на подзвученной сцене в настоящий микрофон теперь тогда уж чего ж там, дорогой вы наш человек! А я бы и там задушевненько так тоже сделал, посмущавшись для виду, мол, «ой какая штука у вас на стойке приделана, совсем как в караоке», хуль мне кабану, в самом деле–то.И вот, значится, уже третий тур (я на сайт позырить специально залез, ага, там такое есть), все такие мне рукоплещут, я находка десятилетия, двести тыщ бардов роняют всякие скупые мужские штуки под мою охуенно задушевную духовно близкую хрень (у меня даже куртка брезентовая есть, пусть попробуют не ронять, когда я такой распиздатый), выходит толстожопое седое жюри награждать уникума, мне дают микрофон, я его беру смущаясь, и тут вдруг бах – кепочку снял, ирокез распушил, и бабах туда такой им всем по голым нервиям: ГАВНО! ГАВНО! ГАВНОООО ВАШИ БАРДЫ! ЗАСУНЬТЕ СЕБЕ В ЖОПУ ВАШИ СВИТЕРА! ПАНКИ ХООООЙ! — и немедленно геройски умираю, растерзанный тысячами и тысячами разгневанных в лучших чувствах маститых бардов.А на следующий год на том же самом месте собирается несметная тыща панков и устраивает свой фестиваль — памяти Козлуева. Козлуевка быстро стирает Грушинку с лица земли, впоследствии козлуевкой называют сорт яблок, а Козлуевыми называют новооткрытую звезду и штамм смертельного вируса, от которого через пятьдесят лет вымрут все, скажем, пидарасы или даже китайцы. Или и те, и другие, неважно. Потому что, в конце концов, какая разница, в честь кого называть и что там делать. Вот вы — лично вы знаете, кто такой Грушин? Вы песни его слышали? Я даже не уверен, что они вообще бывают, честно говоря.…Идея великолепна. И я даже бы успел доехать. Я уже оргазмительнейшим образом себе представлял, как уже на первом отборочном туре публика с рёвом и воем срывает с землёй трибуны, но увы — роясь на их сайте, я вдруг совершенно случайно увидел фотографии этого самого первого тура (не буду их тут показывать, они некрасивые) и понял, представив это всё себе воочию, что я, пожалуй, пока что не готов стоять один, как хуй, безо всякой публики, а вовсе даже бренча перед столиком с минералочкой, за которым сидят под сраными зонтиками какие–то престарелые эээ люди с текстом в трёх экземплярах и оценивают, блять, понимаете ли, оценивают идейное блять содержание и художественное нихуясебе своеобразие и что они ещё там оценивают.Фу.И вот так всегда — самые благие начинания гинут, гинут втуне из–за неприятия первого шага. Ни одна цепь не может быть сильнее своего слабейшего звена. Я кончил спасибо пожалуйста.
Танцплощадки были. На них иногда играли вполне приличные группы. Но ходить туда надо было коллективом, и вести себя предельно скромно. Иначе легко можно было получить в бубен.
В парке Дзержинского в Останкино в 75 году играли ребята с телевидения, очень неплохо.Потанцевать ходили, как это ни странно, в рестораны. В некоторых играли очень профессиональные люди, и репертуар был приличный, особенно под заказ.Я ходил на джазовые фестивали, там и джаз был, и джаз–рок.Летом все перемещались в Крым, там и "Машина" играла, и вообще весело было.
Но началось всё на удивление спокойно. Публику разогревал тамада–гармонист, музыкантам накрыли отдельный стол, один за другим следовали вменяемые тосты, и крики «горько!»Ближе к вечеру стартовали танцы. Музыканты были опытные, репертуар соответствовал.Человек сто было одних подруг невесты. В очень мини–юбках. И все они, через некоторое время, оказались в непосредственной близости от «музыкального» стола. Я помнил заветы Петровича, и смотрел куда угодно, только не на них. Кажется, один раз я даже выходил в туалет, сильно хромая – какой спрос с инвалида?Но тут случилось страшное.— Белый танец! – объявил Петрович.Насколько я помню, для меня этот белый танец в тот день уже не заканчивался. Я ощущал себя осуждённым на смерть с отсрочкой приговора. Это притом, что танцевать я вообще не люблю. «Как глупо», — думал я, «Как глупо…»Странно, но бить меня не стали. Публика вообще оказалась на удивление мирной. В бубен, конечно, кому–то дали, но пристойно, без фанатизма – чисто дань традициям.Тут в повествовании возникает маленький прочерк, потому что следующие воспоминания, почему–то, относятся к следующему дню.На второй день галстуков было меньше. Пожилые краснолицые дядьки плясали уже под «Дым над водой». Хасбулата никто даже не вспоминал. Музыканты периодически отлучались к столу, где освежались напитком «Водочный». Петрович страдал – за барабанами его некем было заменить. Откуда–то притащили упаковку соломинок для коктейлей, собрали из них длинную трубочку, и провели её изо рта Петровича в стакан на полу. Ритм немедленно стал чётче. Появились даже какие–то цитаты из Бонэма.И вдруг наступила тишина. Басист с гитаристом одновременно исчезли в неизвестном направлении. Вместе с ними пропали пара–тройка подруг невесты. Петрович делал вид, что настраивает барабаны.— Иди сюда, иди, — страшно вращая глазами шептал он мне. – Гитару бери, и вперёд…Следующие сорок минут народ плясал под матерные частушки в моём исполнении. «Пардон, гранд мерси, здрасьте, спаси–и–ба…» О, как стучал Петрович…Ни до, ни после, чем бы я ни занимался, у меня не было такого оглушительного успеха. Теперь, наверно, и не будет…Третий день мы провели на какой–то квартире с женихом, невестой, и особо приближёнными. Невеста в джинсах вяло курила, и томно приговаривала:— Славик, как они меня задолбали, как задолбали… Жить с тобой будем до гроба, понял? Ещё одной свадьбы я не преживу.Славик не возражал.За окнами шёл дождь.В Москву я приехал уставший, но отдохнувший. Правда, я немедленно получил по мозгам сначала от матушки, а потом от девушки – из–за дождя все вернулись с дач раньше, чем рассчитывали, и тут же принялись искать меня. Но нашли только друг друга.Пардон, гранд мерси…
Как известно, нормальный человек может заниматься чем угодно, лишь бы не работать. Видимо поэтому, основное время, проведённое в институте, я посвятил не рисованию обнажённых женщин постбальзаковского возраста, а извлечению душераздирающих звуков из электрической гитары.Состав нашего коллектива часто менялся, иногда в нём даже возникали профессиональные музыканты и вокалисты. Что их заставляло выходить с нами на сцену я не знаю. Возможно, фонтаны девичьей любви, которые обрушивались на них после концерта. Впрочем, очень может быть, что их привлекали водопады портвейна, которые лились до и во время выступления.Приближался какой–то очередной праздник, кажется, 7–е ноября. В институте надо было организовывать танцы. Все наши друзья–музыканты были заняты, и мы решили отыграть малым составом — две гитары и барабанщик. Такой состав требует, как минимум, виртуозного владения инструментами, чего не было и в помине. Мы решили взять громкостью.К сожалению, еще надо было что–то петь. Коллектив опрометчиво доверил это дело мне. Надо сказать, певец я никакой. Одна девушка написала в своём дневнике после похода ко мне в гости: "Поёт так себе, но играет супер!" Она мне польстила по обоим пунктам.Исполняли мы что–то напоминающее известные хиты того времени. Палочкой–выручалочкой был Криденс. Его тогда успешно играли во всех подворотнях на шиховских гитарах по, кажется, семь рублей.Надо было учить слова. С этим делом у меня туго, даже если песня на русском языке. А уж если на английском… Я сел к магнитофону, и стал на слух выписывать слова русскими буквами. Через какое–то время я понял, что даже если у меня хватит терпения всё это записать, то запомнить я такое количество текста точно не смогу. Соратники посоветовали мне выучить хотя бы припевы, а запев исполнять на "птичьем" языке, отдалённо по звучанию напоминающем английский. На том и порешили.Первым номером программы решили играть криденсовскую "Ooby–dooby". Там припев был самый простой, два слова, и всё. Мы предположили, что ближе ко второй песне народ нажрётся так, что никакого дела до слов ему уже не будет. Тем более, третьим номером программы предполагалось исполнять "Сьюзи Кью", где проигрыш можно играть минут двадцать. Концертный, типа, вариант. При удачном стечении обстоятельств, этот проигрыш можно было дотянуть до конца вечера. Тем более, что барабанщик собирался во время него стучать по пустой бутылке…Наш лидер–гитарист, который в этот раз отсутствовал, по жизни занимался тем, что подпольно торговал самопальными гитарными усилителями и кабинетами. Очень, кстати, качественными. Гитара орала так, что у людей осыпался пепел с сигарет.А вот со всем остальным было плохо. Ни о каких мониторах (колонки, которые направлены на исполнителя, чтобы он мог слышать себя) не было и речи. Подзвучки барабанов тоже не было, поэтому ударник лупил во всю дурь, как молотобоец. Мы вышли на сцену. Я зафигачил первые аккорды, и начал что–то петь "по–английски". Сначала я подумал, что микрофон не работает, но потом понял, что звук есть, только он далеко впереди — голосовые колонки были выдвинуты на авансцену как можно дальше, ибо иначе микрофон начинал фонить. Сам себя я не слышал вообще.В какой тональности я исполнил запев я не знаю. Но когда начался припев, я, пытаясь попасть хоть в какую–нибудь ноту, перебрал все, какие есть. "Дюбы–дюбы–дюбы–дюбы–дюбы–дюбы–дюбы…" Я пел эти ужасные дюбы и понимал, что мне больше никто никогда не даст. Даже если напьётся. Жизнь закончилась…Сука–басист корчился от смеха со своей "Музимой" в руках — он стоял близко к голосовым колонкам, и всё слышал. Барабанщику было всё равно — он фигачил по тарелкам и ни о чём плохом не думал.Я с ужасом посмотрел в зал. Народ плясал как ни в чём не бывало. Видимо, общий шум, производимый нашим коллективом, прятал огрехи вокалиста.В результате все остались довольны. Моя личная жизнь не пострадала. Вот только гад басист изводил меня потом долгие годы. — Дюбы–дюбы–дюбы–дюбы, — орал он, завидев меня, и заливался дебильным смехом.
СейшнВ 70–е с музыкой было туго. Или слушай дома, если есть что, или иди на полуподпольный концерт. Причём коллективов было не так, чтобы много. Так, маленько поднапряжёмся, и…«Второе дыхание»«Удачное приобретение»«Мифы», это из Питера«Високосное лето»«Рубиновая атака»«Воскресение»«Машина времени»Встречались ещё довольно экзотические коллективы, типа «Свободного треугольника» и «Русско–турецкой войны», но это всё было скорее бонусом к основному блюду – «Високосникам» и «Машине».На «Машину» я ходил как на работу. Макар потом в своей книге написал, что ему было невыносимо видеть в зале на всех концертах одни и те же лица. Вот моя рожа точно присутствовала на всех концертах, причём на первом ряду. Мы даже периодически раскланивались с Маргулисом.Недавно пересматривал давнишний фильм «Шесть писем о бите» 1977 года, про музыкальную тусовку тех лет, и, в одном из эпизодов, с удивлением обнаружил себя в зрительном зале.Хождение на рок–концерт тогда напоминало разновидность спорта. Сначала надо было найти билет. В качестве билета часто выступали обычные открытки, разрезанные пополам, с какой–то нечёткой печатью на них. Распространяли билеты специальные люди, их все знали. Вертелась такая тусовка, некий Рики заделывал концерты, видимо, заработки у ребяток присутствовали. Но купить билет, по тем или иным причинам, удавалось не всегда. Тогда собирался коллектив, закупались открытки разнообразных расцветок, на месте определяли, какая больше подходит, а печать была уже делом техники. Иногда концерты проходили в московских залах. Но чаще надо было ехать на электричке в какой–нибудь Электросталь, пугать местных длинным хаером, и рисковать нарваться на урлу (впоследствии переименованную в гопоту). Электричка на концерт ехала весело. Народ разогревался портвейном и сильно веселился.В зал на 200 мест продавали, как правило, 300 билетов. Плюс некоторое количество приезжало вообще просто так. И надо было попасть внутрь. Как правило, прорывались все, но спектакль разыгрывался один и тот же: в дверях стояли «пиджаки» с красными повязками на рукавах, была открыта только одна половина дверного проёма. Народ говорил «Эх!» и начинали трещать кости. Иногда, рискуя жизнью, лезли по водосточным трубам. Почему–то через женский туалет, это был фирменный стиль.Часто случались засады. Кажется, в институте Стали и сплавов мудрое руководство решило перед концертом «Машины» показать новый фильм «Собака на сене». Люди, пришедшие на концерт, естественно, разбрелись по коридорам и употребили внутрь чудовищное количество алкоголя. В результате заблевали учебное заведение так, что какой–то начальник объявил со сцены, что тут пол Москвы скотов, и концерта не будет. Скоты обиделись, и кто–то предлагал разгромить зал. Несколько активистов, и я в том числе, с трудом остановили волну народного гнева, убедив людей, что в первую очередь это отольётся «Машинистам».Но когда всё было в порядке, народ рассаживался по местам, на тёмную сцену выходили знакомые силуэты, и начиналось волшебство. В сто первый раз, но всё равно здорово… И было огромное количество совсем уж самодеятельных команд. В каждом «Красном уголке» кто–нибудь вечерами барабанил и терзал гитару.Я – не исключение.
Я когда–то обещал по крайней мере двум человека здесь написать текст по поводу музыки группы Кино. Задача оказалась сложнее, чем я думал, и отняла много времени. Текст занял довольно много места, но короче никак не выходило. Отдаю долги, извольте.
Итак, группа Кино. Прежде, чем говорить о ее музыке, именно музыке, тексты Цоя нас в данном случае меньше волнуют, и о значении этой музыки, ее качестве, сначала надо разобраться с контекстом, в котором эта музыка существовала и начать придется издалека, ab ovo. Давайте посмотрим, что вообще происходило с рок–музыкой и как она развивалась.
До Битлз, понятное дело, практически никакой рок–музыки не было. Был в лучшем случае рок–н–ролл. Начиная с битлз рок становится более–менее самостоятельным жанром. Сначала это нечто достаточно незатейливое — несмотря на высокий профессионализм самих битлов и ряда их современников, поначалу звучание рок–ансамблей было достаточно сдержанным и предсказуемым. Гитара, бас–гитара, барабаны, порой — фортепиано. Постепенно, однако, звучание начинает становится более разнообразным. Эксперементируют, в первую голову, и сами битлы — с новыми инструментами, аранжировочными приемами, экспериментируют и другие музыканты — чего стоит один Хендрикс, открывший совершенно немыслимые до него возможности электрогитары.
Рамки жанра постоянно исследовались. Тому было две существенные причины — во–первых, музыкантами двигал азарт первооткрывателей. Рок был молод, совершенно еще было неизвестно, на что он способен, хотелось все попробовать. С другой стороны, рокеры хотели завоевать право называться серьезными музыкантами. Изначально рок был жанром легкомысленным, но мириться с таким положением решительно не желал. Рокеры желали, чтобы их считали серьезными музыкантами и были готовы это доказывать.
Из этих экспериментов и воспаленного самолюбия и возникли родственные, в общем–то, жанры прог–рока и арт–рока. Музыканты старались играть сложнее, многозначтительнее, использовать больше инструментов, копировать формы классической музыки, а то и прибегать к ее арсеналу. Конечно, многие такие эксперименты звучат достаточно нелепо и лишь внешне напоминают классическую музыку, на деле же срежессированны грубо и звучат надумано, буквально высосано из пальца. Это неудивительно, учитывая что люди, которые этим занимались, не имели талантов и образования в композиции. Тут можно вспомнить странные эксперименты Deep Purple с оркестром, удивительную в своей нелепости композицию Atom Heart Mother группы Pink Floyd, а также до смешного многозначительный альбом Ummagumma того же коллектива, запутанные опусы Genesis… Являясь зачастую по большому счету музыкальной нелепицей это творчество, впрочем, находило поклонников, как находит поклонников любая сложная вещь — для профана сложность часто служит синонимом качества, особенно — в сочетании с новизной.
Впрочем, нельзя сказать что арт–рок был так уж сплошь ужасен. Во–первых, случались и настоящие шедевры — там, где рокеры не пытались играть на чужой территории. Как, например в Dark Side of the Moon тех же Pink Floyd, это, видимо, вообще лучший альбом арт–рока. Или же в жестоких музыкальных экспериментах Velvet Underground, поначалу совершенно не понятых современниками но крайне много давших рок–жанру в целом.
Параллельно прог/арт–року который, видимо, на тот момент был центральным жанром поп–музыки (не в смысле попсы, а в смысле — музыки массовой, неакадемической) существовал, конечно, авангард, связанный в первую очередь, с электронной сценой, краут–роком, экспериментами ранних индустриальщиков. Однако это все было в общем–то далеко не на первом плане.
В какой–то момент, однако, помпезность арт–рока достигла того предела, когда не замечать ее уже не мог никто. Посыпались обвинения в умствовании, заносчивости, слиянии с эстэблишментом, утере изначальной бунтарской сути рока за эстетствованием (знакомо, да?). Появляется ряд коллективов, которые нарочито избавляются от всех сложностей, которые привнес в рок–музыку арт/прог. Они оставляют лишь простейшие гармонии, вокруг которых обычно строятся рок–композиции, минимальный набор инструментов, играют нарочито грубо. Так появляется панк — изначально протестное явление, критика зарвавшимся эстетам.
Ситуация достаточно типичная с точки зрения теории искусств — сложные формы всегда приходят к абсурду, затем их сменяет простота.
Панк оказался популярным, но крайне ограниченным жанром. Однако молодым интеллектуалам того времени он был, конечно, ближе, чем арт–рок, который выглядел достаточно отвратительно по упомянутым выше причинам. В разных концах мира над панком началась работа по его облагораживанию, приспособлению для чего–то большего, чем простой протест.
В ход шло все, что могло пойти на пользу. Краут–роковые находки по работе с монотонными ритмами и клавишными, дабовые басовые партии, сложные ритмы. Так появился пост–панк, одно из самых влиятельных течений за всю историю рок–музыки.
Пост–панк, оставаясь таким же минималистичным, как панк — крайне интеллектуальный жанр. Потому что это жанр андеграундно–экспериментальный. К моменту его появления полюса сменились и на первом месте был уже не рок, а диско, пост–панк же выступал антитезой этому в полном смысле слова роскошному и блестящему жанру (вот почему людей, любящих диско, от пост–панка коробит). И тот и тот, кстати, опираются на в чем–то схожие сильные ритмические фигуры, но как далеки они друг от друга. На одном конце Абба — на другом Джой Дивижн, да… Так вот.
Пост–панк — это музыка интравертов–интеллектуалов. Общим местом для жанра стали стихи, полные черного сарказма. В музыкальной части мы имеем характерную ритм–секцию, монотонную, но при ближайшем рассмотрении весьма интересную — ритмические фигуры заставляют композицию двигаться, бас часто почти незаметно свингуется, играя не точно в ударные, как это принято в роке, но немного плавая, добавляя композиции движения. Звук очень пустой, в отличии от арт–роковой стены звука и панковой грязи здесь царит пространство и стерильная чистота. Композиции аскетичны, без лишних элементов, как правило нет ни соло, ни сложных рифов. Вместе с тем, звучание упругое, движущееся, завараживающее.
Звучание групп пост–панка отличалось большим разнообразием — от мрака Джой Дивижн до почти веселого расколбаса Толкинг Хедс. Однако упомянутые элементы и общий интеллектуализм в подходе к музыке всегда были общими. Влияние наработанного в то время музыкального языка на сегодняшнюю рок–сцену огромно — фактически все направления так называемого альтернативного рока растут из пост–панка, да и многое другое — тоже.
Вся эта история развивалась достаточно долго — лет 10–15 и для тех, кто находился в контексте, выглядела совершенно естественной. Однако с точки зрения советского любителя музыки все выглядело несколько иначе — перспективу сильно искажал железный занавес. Никакого контекста, конечно же, не было, с запада долетали отдельные песни и альбомы, какие придется, часто не в хронологическом порядке. Составить цельную картину было невозможно.
В связи с этим, конечно, имело место немало курьезов. Например, многие группы откровенно второго эшелона, такие, как Скорпионс, Юрайя Хип, Назарет — стали очень популярны в СССР и до сих пор весьма популярны у старшего поколения лишь потому, что в СССР кто–то когда–то ввез их пластинки и в общем музыкальном вакууме они смотрелись просто шедеврами. Не мог советский слушатель конечно понять и взаимосвязи жанров рок–музыки, у него просто не было материала для этого. Кроме того, изначально советские люди были ориентированы на эстетизм и интеллектуализм — вся система образования работала таким образом. Интеллектуалом, сложным человеком, было быть модно и правильно. Среда, окружающая советского человека, была сфокусирована на эстетике (пусть и устаревшей), любительскому творчеству или авангарду в ней было мало места. Простые вещи казались недостойными, низкоинтеллектуальными. Кстати, это причина, почему у нас сильно больше любят Deep Purple, чем Led Zeppelin — с точки зрения эстета последние слишком грубы.
Это, да изначальная ориентированность на Битлз привело к тому, что в СССР очень хорошо прижились прог/арт и диско и почти вовсе не прижилось все остальное. Надо понимать, что в отсутствии контекста тот же панк и пост–панк воспринимались не как логичное продолжение того же арт–рока, который уже был пережит слушателем в предыдущее десятилетие, а как некая равноправная альтернатива, поскольку для жителя СССР все эти коллективы существовали как бы одномоментно и действительная связь меж ними не была очевидна.
Поэтому большинство популярных групп СССР ориентировались либо на Битлз либо на прог/арт. Либо уж на край — на хард–рок, в крайнем случае — на панк, который был хотя бы лих и который хотя бы было легко играть. Не лихой и сложнй в производстве пост–панк особого отклика не находил, хотя по сути дела являлся на момент развития рок–движения в СССР (начало–середина 80х) наиболее здоровым и актуальным течением рок–музыки.
По сути настоящих пост–панк групп было две. Наутилус, который, впрочем, быстро соскочил и Кино. Про Наутилус сейчас не будем чтобы не отвлекаться. Но вот что касается Кино — обнаруживаются поразительные вещи.
Мало того, что Цой и компания по какой–то неведомой причине заиграли музыку, так несвойственную тому месту где они находились, но так своевременную во всем мире, что уже выдает в них недюжинное музыкальное чутье. Мало этого — они заиграли ее так, что легко в ряд с лучшими мировыми образцами встали.
В музыке Кино есть абсолютно все, что необходимо для хорошего пост–панка и даже больше. Потому что у Цоя еще и прилипчивые, навязчивые мелодии, что так нехарактерно для рок–музыки в целом и что редко бывает. И конечно, эта самая ритм секция.
Возьмем альбом Ночь с Титовым на бас–гитаре. Послушайте как там работает связка бас–барабаны. Мало того, что Титов играет на безладовом басу какие–то совершенно невероятные виолончельные портоменто, так парни еще и изощенно свингуют весь альбом. То, что звучит, как прямой как палка ритм, при внимательном прослушивании (вслушайтесь–вслушайтесь) оказывается крайне изощренной ритмической конструкцией. Бас играет то чуть до, то чуть после барабанов, создавая ощущение некой пульсации, движения. Сегодня очень немногие группы без подсказки поймут, за счет чего же на самом деле достигается движение, энергия композиций. Еще меньшее число сможет повторить — такого рода трюки требуют серьезного понимания того, что конкретно ты делаешь.
В более позднем, айзешписовском уже, кино, да и после ухода Титова, ритм–секция работает уже несколько иначе — теперь она скорее похожа на асфальтовый каток, но при этом не менее эффективна. Теперь движение достигается за счет продуманных партий, ритмических фигур, которые хочется повторять и повторять — как в современной электронной танцевальной музыке.
Важная особенность Кино, отличающая их от любой другой отечественной группы, а также большинства западных — крайняя осмысленность, точность партитур. В Кино немыслима ситуация, так типичная для большинства групп — здесь что–то для плотности сыграем на клавишах или гитаре, а тут надо будет вставить какое–нибудь соло. Тут совершенно другой подход. Каждая нота сыграна для чего–то и зачем–то нужна. Песня — это не гармоническая основа, набреньканная на гитаре и спетая на нее мелодия — все куда хитрее. Тут настоящие — как в большой серьезной музыке партитуры, партии инструментов подчеркивают друг друга, все звуки четко отмерены и взвешены. Вынимаешь одну ноту — все разваливается. Играется только все самое необходимое. Именно поэтому, в частности, так хреново даются каверы на кино. Дерьмово звучат. Потому что будучи ободраны до гармонической основы эти вещи жить перестают.
Самое удивительное, что все эти построения настолько органичны и естественны что средний слушатель вообще их не видит — для него песни Кино не то что просты — они примитивны. Три аккорда, пять нот — любой повторит вроде. Ан нет.
Сочетание столь серьезной, вдумчивой работы над партитурами с полной естественностью композиций, получавшихся при этом — это по всем меркам высший пилотаж. Именно поэтому многие музыканты и критики считают, что Кино — это самая лучшая группа, из когда–либо у нас существовавших.
Судите сами. Мало того, что группа из СССР работала на самом переднем плане тогдашнего музыкального процесса (что само по себе уже невероятно) — она работала настолько хорошо, что была вровень с самыми лучшими западными образцами — Джой Дивижн, Кюре, Толкинг Хедс и прочими (имея в виду, конечно пост–панковые альбомы этих коллективов). И при этом оставаясь совершенно самобытной! Многие считают, что Цой просто драл Джой Дивижн или Кюре или еще что–то, но в общем–то любой человек с ушами может убедиться что это не так — сходство там лишь до точности пост–панковых клише, не более. Он, конечно, заимствовал некоторые мелодические и ритмические ходы (как, впрочем, и все прочие группы, включая западные), но крайне в меру.
В общем–то вот это и над иметь в виду, разговаривая о музыке группы Кино. Если вы ее не любите — полюбить ее это вас не заставит, но возможно излечит от расхожих в народе клише что мол, она там примитивная и тупая и что непонятно что там в ней есть. Там не то что есть, а настолько есть, что сведущий человек поражается — как там вообще все это могло взяться.
Хотя, конечно, тут трудно что–либо объяснить. Мне тут мой знакомый, маститый музыкальный критик напророчил:
Что такое имеет значение каждая нота — даже не всякий музыкант понимает, не то что немузыкант. Так вот, друг мой, все вещи — они о чем–то, и группа Кино — она вот об этом. И помочь тут нечем: когда человек не слышит, что это все сделано от начала до конца, и полагает, что у ребят просто не работало воображение и они играли примитив — ты ему ничего не объяснишь. Я пробовал и перестал. Кино — группа эзотерическая; ее массам хуй вотрешь, если это не девочки, которым все похуй, а Витя — бох. Меня в этих ситуациях всегда восхищает больше всего то, что люди, называющие Кино примитивом, обычно считают гением какого–нить Райли. Кино не эстетская группа, вот в чем дело: и эстетам и жлобам ты ее не вотрешь тоже, и всем этим мальчикам с пианинами — нет, дохлое дело. Я не говорил про серьезных музыкантов, им все должно быть слышно, разумеется. Я говорил про эстетов с пианиной. Или без пианины, но с Пинк Флойдом или там Стравинским.
Нет, не вотрешь, я в этом уверен.
Наверное, мой знакомый с табулатурами прав. Ему лет на 10 больше чем мне и он всю жизнь этим занимается. Но я, по крайней мере, вернул должок. Наше вам, как говорится. Живите счастливо.
В заключение — последние слова из последнего интервью Виктора Цоя. Они, по–моему, отлично показывают ту внутреннюю логику, с которой делалась эта музыка.
— Виктор, какая у вас в детстве была любимая игрушка?
— Пластилин
— А что у вас из него получалось?
— Всё.
